Шлюпка - Страница 16

«Императрица Александра»

Пассажиры шлюпки сплетничали о мистере Харди: дескать, они приметили этого мрачного типа, когда он нес вахту на «Императрице Александре», и уже тогда раскусили, какое у него недоброе сердце; что до меня, во время рейса я его вообще не видела. Обслуживающий персонал и палубные матросы были для меня как предметы мебели, одетые в форму и расставленные по местам для удобства пассажиров, коих представляли в первую очередь мы с Генри. Меня ослепил не только великолепный лайнер, но и собственный муж: широта его натуры вполне соответствовала его состоянию и манерам. В Лондоне Генри накупил мне целый ворох нарядов, и я летала по палубам, как сказочная принцесса, глядя вокруг с пристальным, но избирательным вниманием: меня привлекали хрустальные люстры, высокие бокалы для шампанского, морские закаты, что окрашивали небо яркой палитрой цвета, — и нисколько не интересовали винтики сложного механизма, который обеспечивал своевременную сервировку столов и верный курс лайнера. В шлюпке я сразу узнала полковника и миссис Форестер, а через некоторое время — еще и миссис Маккейн, которую частенько можно было застать за игрой в бридж или за сосредоточенным чтением романа в библиотеке на верхней палубе, зато ее компаньонку миссис Кук и прислугу Лизетту, хоть убей, не припоминала.

Впоследствии у меня появилось более чем достаточно времени, чтобы поразмышлять о событиях на пароходе — о тех, что сохранились в памяти, и тех, что из нее стерлись, — и я попыталась воспользоваться наукой припоминать и забывать, о которой говорил нам мистер Синклер. Как-то раз доктор Коул сказал, что мозг иногда сам подавляет травмирующие воспоминания; возможно, так оно и есть, но сдается мне, что неспособность вспомнить — это отнюдь не патология, а вполне естественное следствие неизбежного положения дел, ведь в каждый отдельно взятый момент внимание человека теоретически могли бы привлечь сотни разных вещей, но органы чувств улавливают и обрабатывают только одну или две.

Тем не менее одно происшествие, связанное с экипажем «Императрицы Александры», мне все же удалось вспомнить. Перед отплытием из Ливерпуля, когда я стояла у перил, с изумлением глядя на толпы провожающих, которые пришли помахать с причала, мимо меня быстрым шагом, едва не переходя на бег, пронесся капитан Саттер. Его ботинки грохотали по палубе, а следом поспешали несколько матросов, сгибаясь под тяжестью двух больших деревянных сундуков, запертых на массивные навесные замки. Нервно оглядываясь через плечо, капитан бормотал: «Вот болваны», а потом опять устремлялся вперед и с криком «Дорогу! Дорогу!» прокладывал путь среди сотен пассажиров, которые высматривали на причале своих близких.

— Почему было сразу не оттащить их в камеру? — зашипел капитан матросам, поравнявшись со мной. — Вы бы еще объявление разослали, чтобы любой ворюга точно знал, что искать!

Я двинулась следом, но держалась на безопасном расстоянии; всякий раз, когда капитан поворачивался в мою сторону, распекая своих подчиненных, мне приходилось делать вид, будто я высматриваю кого-то в толпе, но ему было не до меня. Когда они начали спускаться вниз, у меня, словно у нарушительницы какого-то неписаного закона, екнуло сердце, и я отстала еще больше, но все же без труда расслышала каждое слово, гулким эхом отдававшееся в шахте трапа. Эта странная процессия остановилась у двери по соседству с конторой судового казначея, и капитан громко спросил:

— Мистер Блейк, ключ при вас?

Чтобы не быть застигнутой на месте — их миссия, судя по всему, близилась к завершению, — я поспешила наверх. Кажется, эта дверь вела в бронированное хранилище, куда уже была сдана шкатулка, в которой лежали мои кольца, фамильные часы Генри и еще колье, купленное им для меня в Лондоне. Когда впоследствии Пенелопа Камберленд шепнула мне о двух сундуках, набитых золотом, я поняла, что это не выдумка.

Генри больше моего интересовался другими пассажирами, но проявлял ко мне такое внимание, что моя потребность в общении (прямо скажем, невысокая) была целиком и полностью удовлетворена. Скажи я хоть слово — и он бы перестал допоздна просиживать за игрой в карты или вести беседы о политике в курительном салоне, но я не возражала. Мне даже нравилось перед сном побыть одной, расчесать на ночь волосы, разостлать постель и дожидаться мужа. Любуясь лунной дорожкой, тянувшейся за стеклом иллюминатора, я благодарила судьбу, что встретила Генри, да еще в тот момент, когда от отчаяния уже готова была пойти в гувернантки. В безмятежном уединении каюты люкс, с бельгийским кружевом и фаянсовой раковиной, я оглядывалась на события минувшего года, чтобы найти в них хоть толику смысла, но в итоге пришла к единственному выводу: что мои родители — безвольные люди.

Деловые партнеры, обманувшие моего отца, фактически оборвали его жизнь. Лишившись патентов, на которых держался его бизнес (под них же были заложены конторские помещения и наш дом), он застрелился. На кого отец покинул жену с двумя дочерьми? У мамы опустились руки, она перестала за собой следить и, выходя время от времени в магазин, распугивала своим видом даже малолетних попрошаек, которые прятались в канаву и указывали на нее пальцами. Моя сестра Миранда, наоборот, засучила рукава и нашла место гувернантки, а потом стала уговаривать и меня последовать ее примеру, но я воспротивилась. Очевидно, во мне заговорили мамина покорность, которая требовала, чтобы я сидела сложа руки в ожидании чуда, и одновременно решимость Миранды — вполне возможно, та самая решимость, которая заставила моего отца пустить себе пулю в лоб, лишь бы не знать унижения бедностью, а вывод отсюда один: наши лучшие качества под другим углом зрения видятся худшими. Как бы то ни было, во мне определенная фамильная черта проявилась иначе, нежели в моей сестре; не скрою, в детстве мать нередко называла меня упрямицей. Миранда после отцовских похорон тут же кинулась вспоминать арифметику и французский, а потом умчалась в Чикаго, откуда присылала удручающие, на мой взгляд, письма о детском распорядке дня и успехах своих подопечных в учебе. Нет, скорее всего, никакой решимости во мне не было. Скорее всего, я была неисправимой мечтательницей, как наша мама, и только по счастливой случайности избежала безумия, обретя ту любовь и защищенность, которой так жаждало ее сердце.